Английский будильник для Герцена

Английский драматург, Том Стоппард, широко известный своим произведением "Розенкранц и Гильденстерн мертвы" и сценарием к фильму "Бразилия", написал трилогию о России, по которой поствлен 9-часовой(!) спектакль. Герои этого спектакля: Бакунин, Герцен, Огарев, Белинский, Чаадаев, Тургенев и др.
Анна Старобинец, корреспондент журнала Русский репортер, взяла у Стоппарда по этому поводу интервью. Это стоит прочесть.

Рыцарь и драматург Том Стоппард возвращает к жизни русских революционеров-утопистов

— Что это было за письмо?

— Будто костер!

— Про Михаила?

— Михаил больше не вернется домой. Я попросил священника мне его прочесть. Михаил был вызван в российское консульство в Берне для получения официального предписания вернуться на родину за связь с какими-то социалистическими крикунами у них там, в Швейцарии. Представь себе, в Швейцарии! Среди всех этих упитанных коров, гор и сыра. Императорским указом бывший поручик Михаил Бакунин лишен дворянского достоинства и сослан на каторгу в Сибирь…
I

…Девушка с подчеркнуто нервической внешностью припадает к коленям пожилого господина. Пожилой господин (деревянно прямая спина, печаль на челе) сидит на стуле в центре пустой сцены, рассеянно гладит нервическую по волосам и смотрит невидящим взглядом в зрительный зал.

В зрительном зале сидит Том Стоппард и смотрит на сцену вполне осмысленно. Стоппард — помимо того что автор этой самой пьесы — первый драматург Европы (с тех пор как в 1967 году в лондонском Национальном Королевском театре была поставлена его пьеса «Розенкранц и Гильденстерн мертвы» — и по сей день), сценарист («Бразилия», «Ватель», «Влюбленный Шекспир»), режиссер, обладатель венецианского «Золотого льва-1990», сэр (титул был пожалован ему шесть лет назад королевой Елизаветой II) и прочая, и прочая… У сэра породистое, усталое лицо, орлиный нос, кудри в творческом беспорядке; он пьет чай, ест орешки и курит сигареты. В соседнем кресле — режиссер-постановщик пьесы Алексей Бородин, едва различимый в облаках сигаретного дыма, испускаемого сэром (сэр дымит непрерывно). Перед режиссером — только стакан с водой, к которому он, впрочем, не притрагивается, застыв отчего-то в такой же деревянной позе, что и господин на сцене. В зале сидят еще другие актеры, уже отыгравшие в предыдущих актах, а еще нарядные тетушки, сотрудницы РАМТа, а еще ясноликая переводчица Маша, приставленная к сэру… Ну и я сижу: жду сэра, обладателя, победителя и прочая, у которого по окончании репетиции, согласно графику, со мной интервью.

«Берег утопии» — драматическую трилогию на «русском материале», в которой действуют Герцен, Огарев, Бакунин, Станкевич, Белинский, Чаадаев, Тургенев и еще много кто, — Стоппард начал писать десять лет назад и писал пять лет. В 2002−м «Берег» поставили в Великобритании (спектакль из трех частей общей длительностью девять часов публика приняла на ура); две недели назад состоялась премьера первой части трилогии — «Путешествия» — на Бродвее. В московском РАМТе пьесу репетируют уже год (и планируют заниматься этим аж до следующей осени). За этот год Стоппард приезжал, говорят, в Москву раз шесть, не меньше. Три раза публично — честно участвовал в торжественных мероприятиях, круглых столах и общался с прессой — и еще несколько раз практически инкогнито: только для того, чтобы поприсутствовать на репетициях в РАМТе.

Нынешний его визит был как раз третьим из публичных — и самым неудачным: в Англию Стоппард убыл весьма расстроенным. Но об этом позже: в пятницу, 1 декабря, когда мы с ним общались, расстроиться он еще не успел и настроение у него было отменное.



— Солнце зашло?

— Да.

— Зашло?

— Да. Я говорю: да.
Актер Виктор Цымбал, тот, который сидел на стуле, и актриса Дарья Семенова, которая нервическая, спускаются в зрительный зал. Репетиция последней сцены «Путешествия» (диалог между слепым Александром Бакуниным, отцом знаменитого русского анархиста, и Татьяной, сестрой анархиста, в усадьбе Прямухино) наконец окончена. Стоппард жадно отхлебывает чай, медленно поднимается с места и закуривает очередную сигарету:

— Спасибо большое. Мне было очень приятно смотреть на проделанную вами работу. Давайте теперь ее обсудим…

Его английский вызывает у меня острейшую ностальгию по студенческим университетским годам. Такая манера говорить называлась у нас на филфаке «Покойся с миром», Rest in Peace, или, если серьезно, Received Pronunciation: RP. Это такое высококачественное, высоколобое, практически недоступное простым смертным произношение: глубокие гортанные гласные, идеальное интонирование, гордо вздернутый подбородок, верхняя губа всегда неподвижна, нижняя движется, но совершенно противоестественным образом. Это язык английских королей и принцев (в особенности преподаватели истязали нас принцем Чарльзом: имелась немаленькая коллекция записей, на которых принц рассуждал обо всех когда-либо существовавших в мире проблемах — от расовой дискриминации до вымирания динозавров), язык персонажей из трагедий Шекспира, язык небожителей… И вот на этом самом RP Том Стоппард — во плоти и крови, с сигаретой в руке — обращается к актерам. Он говорит долго и медленно, постепенно убаюкивая всех присутствующих ничего не значащей британской колыбельной, состоящей из расшаркиваний и комплиментов («мне нравится и то, и се, и это; русская театральная школа имеет свою специфику; за время моего отсутствия вы совершили большой рывок…»), чтобы потом, не меняя выражения лица, закончить эту безупречно вежливую песню неожиданным предложением «пойти наконец куда-нибудь выпить и поговорить о сексе».

Но это, естественно, шутка: пить и говорить о сексе Стоппард сейчас никак не может, поскольку по графику у него наше с ним интервью, а он человек обязательный, а говорить мы собираемся совсем о другом.

II

— …Кажется, где-то в 1848 году Герцен сказал: «Я совершил ужасную ошибку, уехав из России». Весь остаток жизни он жалел, что уехал, — Стоппард на секунду умолкает, рассеянно отодвигает от себя диктофон и придвигает поближе чашку: интервью для него — явно одна из многочисленных разновидностей чаепития. — То же произошло и с Бакуниным. Они отправлялись на Запад, ожидая найти там ответы на все вопросы. А обнаружили, что ответов там нет — ответы остались дома. Они хотели влиять на Россию издалека — а это утопия. Все глобальные изменения, которые случились в России при следующих двух поколениях, были осуществлены русскими в России, а не русскими за границей. Но тут есть одно «но»: ведь сама революция семнадцатого года имела корни не в русской философии, а в немецкой. Получается, что при любом раскладе русские ставили себя в зависимость от чужих идеалов… В итоге никакой свободы они не обрели — диктатуру царизма просто сменили на диктатуру компартии, а любая диктатура всегда очень боится идей и свободного их обсуждения. Вообще мне — только вы, пожалуйста, учтите, что я говорю как иностранец, как человек со стороны, — мне кажется, что в истории современной России не было периода, когда допускался бы свободный поток идей. Хотя… для развития культуры и общественной мысли диктатура может даже иногда быть полезной — но это, конечно, не повод при ней жить.

— Вам, видимо, близка идея Белинского, который полагал, что писатель по-настоящему важен, когда он находится под гнетом, когда есть цензура?
— Ну, он не совсем так полагал… Просто в давлении Белинский находил положительную сторону: ко всему полузапретному, с трудом преодолевшему цензуру, люди относились с повышенным вниманием, старались прочесть между строк. А во Франции того времени, наоборот, столько всего писалось каждый день, что было очень трудно произвести впечатление. Все это распространяется и на советскую-постсоветскую ситуацию… Можно еще на цензуру вот с какой стороны посмотреть: когда после развала Союза идеологическую плотину прорвало, в Россию ведь хлынуло все подряд, и хорошее, и плохое. Я вот сейчас работаю над новой пьесой. В этой пьесе один английский коммунист с утопическим вИдением Советской России говорит, что СССР — это страна, в которой поэтические сборники тиражом полмиллиона пропадают из магазинов за неделю. А другой персонаж, который как раз живет в коммунистической стране, в Чехословакии, ему на это отвечает: «Видите ли, все дело в том, что в России нельзя продавать порнографию. Если бы порнография была доступна, то поэзия продавалась бы не лучше, чем на Западе». Ну и вот, пожалуйста, мы с вами в Москве эпохи свободного капитализма. Поэзия, кажется, продается плохо — впрочем, я могу судить лишь со стороны, как иностранец.



…Тут стоит, наверное, сэра Стоппарда ненадолго прервать, чтобы сделать вот какую оговорку: говорит он часто действительно с позиции иностранца. Но вот пьесу свою умудрился, мистическим каким-то образом, написать с позиции русского.

Чтобы в этом убедиться, необязательно, кстати, дожидаться премьеры спектакля: буквально на днях все три части «Берега утопии» — «Путешествие», «Кораблекрушение» и «Выброшенные на берег» — вышли в издательстве «Иностранка» отдельной книгой, в переводе Аркадия и Сергея Островских (перевод очень даже приличный; впрочем, придирчивый читатель найдет при желании, над чем покапризничать, в особенности если он избалован «Розенкранцем и Гильденстерном», этих-то Иосиф Бродский переводил…). Так вот: совершенно не верится, что русский этот, с отчетливой «чеховщинкой», роман идей (хоть и пьесы, а все равно по большому счету роман) создан иностранцем. Что всех этих гегельянцев, поэтов, анархистов, философов, революционеров, «разбуженных декабристами» свободолюбцев смог вдруг так хорошо, по-человечески как-то понять герой другого времени и гражданин другого государства. Что запросто сумел поднять их из скучной братской могилы советских учебников и превратить в живых нелепых людей с чахоточным румянцем на щеках. Но, возможно, именно это чудесное «воскрешение» и выдает в Стоппарде иностранца. Советских-то учебников он как раз не читал — зато прилежно читал самих Герцена, Огарева, Белинского, Чаадаева (многие из нас могут блеснуть цитатой-другой из «Былого и дум» или «Литературных мечтаний»?).

Прибавьте еще к этому отменный британский юмор; пьесу свою Стоппард, кстати, поименовал комедией. И не столько потому, что хотел передать привет Чехову, хотя и не без этого, — сколько потому, что местами это действительно очень смешно (из обращения Стоппарда к актерам РАМТа: «Вы, русские, все играете слишком серьезно; поймите, в Англии и Америке зрители много смеются, когда смотрят “Берег утопии”!»).



Шевырев: …Мы с огромным удовольствием преподнесли бы «философические письма» читающей публике. (Молчание.) Если вы удостоите нас такой чести. (Молчание.) Вопрос, конечно, в том, как провести текст через цензуру. (Молчание.) Это вполне возможно, я уверен, только надо изменить одно или два слова. (Молчание.) Два. Я бы попросил вашего позволения изменить два слова. (Молчание.) «Россия» и «мы».

Чаадаев: «Россия» и «мы».

Шевырев: «Мы», «нас», «наше»… Они вроде красных флажков для цензора.

Чаадаев: А вместо них… что же?

Шевырев: Я бы предложил «некоторые люди».

Чаадаев: «Некоторые люди».

Шевырев: Да.

Чаадаев: Оригинально.

Шевырев: Благодарю.

Чаадаев (пробует вслух): «Некоторые люди, не принадлежа ни к Востоку, ни к Западу, остались в стороне от других народов… Возрождение обошло некоторых людей… Некоторые люди сидели в своих норах…»

(«Путешествие»)


— В вашей пьесе речь идет о тех временах, когда люди еще создавали утопии. Сейчас утопий нет, зато жанр антиутопии едва ли не самый популярный в кино и литературе…
— Утописты есть и сейчас, но их, безусловно, нужно записывать в Красную книгу как вымирающий вид. Эпоха идеализма — в привычном понимании этого слова — закончилась. То есть, если говорить об идеализме как о свойстве человеческой души, то я не думаю, что это умерло; просто чем хуже все становится, тем точнее определяется противоположное, и видение того… О боже, сам не понимаю, почему я так сложно об этом говорю! Поживешь тут у вас пару дней… сразу начнешь формулировать все на плохом русском вместо хорошего английского! Так вот: идеализм свойствен человеческой природе и никуда не пропал. Просто сейчас мы имеем дело с оксюмороном: появились пессимистичные идеалисты вместо оптимистичных… В прежние времена люди, недовольные происходящим вокруг, мечтали уехать в какую-нибудь уединенную точку планеты, далеко-далеко, и устроить там идеальную новую жизнь — или присоединиться к той, что уже якобы устроена кем-то. Так было в семнадцатом, восемнадцатом, девятнадцатом веках… А вот в наши дни практически не осталось мест, где можно было бы устроить новое общество. Да и сама идея «уехать очень далеко, и там…» — сама эта идея сегодня нежизнеспособна. Сегодня нет никакого «очень далеко»! Посмотрите на этот… кстати, где он, куда же он делся?.. На этот мой… у меня ведь теперь нет выбора, нет возможности не пользоваться этим моим мобильником!.. Ладно, бог с ним… Современные технологии сделали мир очень-очень маленьким.

— Кстати, насчет уехать. Сейчас Англия опять стала своеобразным центром русской политической эмиграции: Березовский, Дубов, покойный Литвиненко… С чем это связано? Как, по-вашему, аналогии с той волной девятнадцатого века хоть сколько-нибудь уместны?
— В девятнадцатом веке русские оставляли Россию ради свободы думать, читать, говорить, писать и обсуждать. Эти, нынешние, эмигранты покинули Россию не потому, что в Англии для них ценно право свободно высказываться. Сейчас в России не существует — ну насколько мне известно — давления на людей литературы или искусства. Вы можете ведь написать антиправительственный рассказ, памфлет, стихотворение… А вот на людей с политическими амбициями давление существует — именно поэтому они к нам уезжают. Впрочем, параллель провести трудно еще и потому, что не только русские эмигранты сейчас другие — сама Англия тоже другая. Тогда, в девятнадцатом веке, Англия представляла собой некий вариант утопической свободной страны. Газеты могли, например, чуть ли не оскорблять мужа королевы, принца Альберта, — и это называлось «просто высказывать свое мнение»… То, что сказал Вольтер про общество, было верно для Англии: ты можешь абсолютно не соглашаться с тем, что говорит или пишет другой человек, но ты должен до последней капли крови защищать право этого человека говорить и писать эти вещи. Какие-то отзвуки этой утопии живы до сих пор — можно спокойно назвать правительство сборищем дураков и преступников, и с тобой ничего не случится… И все же то, как Герцен и Огарев описывают Лондон Чернышевскому в 1856−м, уже нельзя повторить в 2006−м…



Чернышевский: Я заблудился.

Огарев: А полицейского почему не спросили?

Чернышевский: Полицейского?

Огарев: Нужно было спросить. Они называют вас «сэр» и, кажется, являются тут видом общественных услуг. Они помогают тем, кто заблудился. Им выдают карты и географические справочники. Часто видишь их по двое, так что им есть с кем проконсультироваться. Они на каждом углу. По ночам они носят с собой фонари, чтобы можно было разглядеть карту. Каждый русский, приезжающий сюда, видит всех этих полицейских и, естественно, начинает нервничать. Проходят недели, прежде чем он начинает понимать, что их назначение — подсказывать прохожим, как и куда пройти.

(«Выброшенные на берег»)
— …Теперь все уже не вполне так. Нет этой абсолютной свободы. У нас, например, по-прежнему есть присяжные, но теперь работает правило «вердикта большинства». Еще во времена моей молодости подсудимый считался невиновным, пока все двенадцать человек не скажут, что он виновен; теперь нужно, кажется, девять человек из двенадцати… Но это так, мелочи. Главное, что сейчас, в век терроризма и обвязанных взрывчаткой смертников, путешествующих в поездах и самолетах, приправа к свободе очень остра. И общество постоянно совершает крупную сделку: вы можете купить свободу, расплатившись национальной безопасностью, — и наоборот. Власти предпочитают национальную безопасность. Страх перед терроризмом дает им индульгенцию на усиление контроля. Знаете, у нас в Англии расставлено, мне кажется, больше скрытых камер, чем в любой другой стране мира. Они просто везде, как будто мы живем в романе Оруэлла — это к вопросу об антиутопии…. Ты делаешь покупки — тебя снимают, ты ждешь трамвая — тебя снимают, ты проезжаешь по автомобильной эстакаде — номер твоей машины и точное время фиксируются. Это же мир Большого Брата! Просто мы сами пока до конца этого не осознаем.

— По-вашему, на свободе и демократии плохо отразилось изменение принципа поляризации мира: взамен устаревшей коммунистическо-капиталистической оппозиции — оппозиция западный мир — исламский мир?
— О да, безусловно! Фукуяма в своем «Конце истории» ошибался, не правда ли? Он слишком привык к идее, что линия фронта была идеологической. Когда коммунизм пал, огромная, опасная опухоль, вредившая миру во всем мире, была, по его мнению, удалена. А теперь появилась новая глобальная линия фронта — религиозная. И чем более этот экстремизм, этот религиозный фундаментализм иррационален, тем более он пугающ. Сейчас оппозицию капитализм—социализм можно вспоминать как старые добрые времена. Потому что в те времена между коммунистами и капиталистами всегда был возможен рациональный спор, была возможность дебатов. С религиозной линией фронта такой возможности нет. Вообще мир сегодня изменился очень сильно — и, кажется, необратимо.

— Что вы имеете в виду?
— До сих пор движение было поступательным. Ничто не менялось кардинальным образом. Человек («a man or a woman»; речь Стоппарда вообще пестрит политкорректными длиннотами: каждый «человек» немедленно распадается на «мужчину» и «женщину», от каждого «он» отпочковывается «или она». — А. С.), живший во времена Герцена, думал, что это и есть конечный вариант развития мира. Он — или она — оглядывался на Золотой век, а свой воспринимал как какой-то мрачный итог. Потом, сто лет спустя, уже герценовские времена воспринимались как Золотой век. В сороковые изобрели атомную бомбу, и тогда все подумали: вот он, предел того, насколько все может быть плохо. А потом прошло еще пятьдесят лет, и все снова изменилось к худшему — это-то нормально, людям свойственно воспринимать свое время как наихудшее… Только штука в том, что теперь это уже не количественное изменение, а качественное. Это уже не просто «более то же самое, что было до этого» — это что-то другое. Феномен борца-самоубийцы, террориста с бомбой на теле — нет ведь никакого внятного объяснения тому факту, что он появился в обществе только и именно сейчас! Да, были странные вещи вроде японских пилотов-камикадзе, но они воспринимались как одиночное, конкретное отклонение от нормальной человеческой природы. Теперь произошла мутация. Мы больше не верим, что все обратимо, что при желании можно вернуться тем же путем… В конце сороковых, когда я только приехал в Лондон, я мог пройти по Даунинг-стрит к дому, где живет премьер-министр, и просто посмотреть на его дверь, или сфотографировать, или позвонить в звонок, если бы мне вдруг очень захотелось, и спросить: «А премьер-министр дома?» И тогда бы мне, самое большое, сказали: «Эй, не звони в эту дверь — и вообще веди себя нормально!» Потом, когда возникла «ирландская проблема», на Даунинг-стрит были сделаны заграждения и по этой улице стало невозможно ходить. Да, а еще там сделали специальную разметку, которая окрашивает шины вашего автомобиля… И вот это уже никогда не станет «как раньше». Больше никогда не будет такого времени, когда премьер-министр НЕ будет жить в своем бункере, как какой-то напуганный тиран, — в разгар этой так называемой демократии… И эти заграждения, эти полицейские укрепления ради безопасности — их становится больше с каждой неделей. Даже у моего дома есть шлагбаум. Я не знаю зачем. Двадцать лет назад, когда у нас была «ирландская проблема», кто-то счел необходимым установить его перед большим многоквартирным домом, в котором я живу. Теперь «ирландской проблемы» нет, а шлагбаум по-прежнему есть. Зачем, для чего? А эта камера на входной двери, которая фиксирует каждый мой уход из дома и каждое возвращение? Ужасно. Если бы я был утопистом-идеалистом, я бы поехал куда-нибудь подальше устраивать новое общество без заграждений и шлагбаумов — не знаю, куда-нибудь в центр Китая, — хотя нет, с Китаем я уже опоздал. Ну в Сан-Паулу — впрочем, и туда тоже… Но это уже слишком серьезный разговор. Задайте мне, пожалуйста, какой-нибудь тривиальный вопрос…



…На самом деле не такой уж Том Стоппард и британец, если говорить о происхождении. Он родился в 1937−м в Чехословакии, в городе Злин, и звали его Томас Штраусслер. В 1939−м, спасаясь от нацистов, Штраусслеры уехали в Сингапур. В 1942−м, незадолго до вторжения Японии в Сингапур, Томас с матерью и братом бежали в Индию; отец не успел выехать и погиб. В 1945−м мать вышла замуж за офицера британской армии Кеннета Стоппарда — и он увез ее вместе с двумя сыновьями в Англию.

С семнадцати лет Стоппард работал газетным репортером (бросив при этом университет), в 1963−м заделался театральным критиком с псевдонимом Вильям Бут, а на досуге пописывал радио— и просто пьесы — и в 1966−м одна из них превратила его в знаменитость национального, да и мирового масштаба. «Розенкранц и Гильденстерн мертвы» — умная, грустная, блестящая литературная игра на шекспировском поле (отодвинув прежнего виновника торжества, принца Датского, на второй план, а на первом разместив понятно-кого-из-названия, Стоппард сконструировал почти античную историю о слепом роке, о роле случайности, о не-свободе человека распоряжаться своей судьбой). Пьеса эта, кстати, сгодилась Стоппарду дважды: позже именно по ней он снял одноименный художественный фильм, за который получил в Венеции «Золотого льва».

В 1972−м Стоппард впервые женился (всего он сменил трех жен-англичанок), через месяц после свадьбы у него родился первый сын (сейчас сыновей — от разных жен — четверо)…

Задать тривиальный вопрос? Задаю: «Том, ощущаете ли вы себя в полной мере англичанином в Англии, куда переехали уже во вполне сознательном возрасте?»

И сразу же понимаю, что вопрос излишен. Понятно ведь, что он ответит, этот клетчатый (в комнате, где мы беседуем, прохладно: на Стоппарде рубашка, жилетка, пиджак и шарф, и все это в клеточку; клеточки очень уютные, большие и малые, всех оттенков голубого и серого).

— О да. Я — англичанин. Собственно, до Англии, сколько я себя помню, я всегда был беженцем и толком нигде не жил. А Англию сразу полюбил. Зато к Чехословакии долгое время был, честно говоря, абсолютно равнодушен. Какие-то чувства пришли уже позже.

— В некоторых ваших пьесах уже появлялись «русские» персонажи, например Ленин в «Травести», да и восточноевропейские тоже. Ваш интерес к России и Восточной Европе все-таки как-то связан с тем, что вы по происхождению чех?
— Нет, думаю, мое происхождение тут ни при чем. Этот интерес — интерес именно англичанина. Просто я, как и очень многие англичане в семидесятые годы, был вовлечен в правозащитное движение, меня интересовали человеческие права и свободы. Некоторые англичане ехали тогда в Никарагуа, а я выбрал Восточную Европу.

…В конце семидесятых Стоппард действительно активно занимался правозащитной деятельностью. В августе 1976−го он выступал на Трафальгарской площади с протестом против грубого обращения с советскими диссидентами. В 1977−м, после публикации в «Нью-Йорк таймс» статьи «Грязное белье в Праге», касающейся репрессий в Чехословакии, он в составе делегации «Международная амнистия» ездил в Москву и Ленинград, а позже — в Прагу, где встречался с писателем Вацлавом Гавелом. Свобода для Стоппарда — понятие явно не абстрактное. Свободой он, можно сказать, болеет, о ней он говорит в каждом интервью, на каждой пресс-конференции, при каждом удобном случае; о ней же и пишет. «Берег утопии», по крайней мере, — пьеса в первую очередь про свободу.

Герцен: …Разумеется, его снова судили и отправили на рудники. Конфисковав все имущество. Это имущество состояло из семисот душ. Что не так на картине? Да ничего. Просто это Россия. Поместье здесь измеряется не в десятинах, а в количестве взрослых крепостных душ мужского пола. И борцом за перемены здесь становится не взбунтовавшийся раб. А раскаявшийся рабовладелец. Поразительная страна!..

(«Путешествие»)


— …Герцен был одержим идеей торжества индивидуальности. Больше всего он боялся любой формы коллективизации, пусть даже и философской, когда несколько людей решают за миллионы — будьте такими-то и такими-то… Любую идеологию, приводившую к уравниловке, он ненавидел всем сердцем. Для Герцена оправдание существования человечества заключалось в осуществлении идеи индивидуального. Свобода индивида на полное самовыражение — вот за что он боролся всю свою жизнь! И мне это очень близко…

— А насколько, интересно, Герцен, Белинский — вся эта компания — известны в Англии и вообще на Западе?
— Абсолютно неизвестны. Разве что нескольким интеллектуалам, да и то… Один именитый американский критик издал «Былое и думы». Во вступлении он написал, что провел эксперимент: спросил своих друзей, знают ли они хоть что-то про Герцена. Друзья его, к слову сказать, были важными людьми в книжном бизнесе, литературными критиками и так далее, — так вот, ни один ничего не знал. Это было пятьдесят лет назад. Сейчас ситуация несколько изменилась, и — скажу без ложной скромности — во многом благодаря мне. Например, два месяца назад вышла длиннющая статья про Герцена в «Нью-Йоркере»: «Берег утопии», безусловно, сыграл в ее появлении не последнюю роль. Кстати, я встречался с одним из потомков Герцена в Калифорнии. Вот забавно: парня действительно зовут Герцен… А вообще в США живет около пятидесяти прямых потомков Герцена. Могли бы собраться вместе, чтобы… ну чтобы хотя бы сделать большую общую фотографию… Да, а Белинский — о Белинском вообще никто слыхом не слыхивал.

— Как же вы так рисковали — пять лет писали пьесу, в которой какие-то совершенно неизвестные публике исторические личности на протяжении девяти часов ходят туда-сюда и обмениваются идеями? Не боялись, что такой сверхинтеллектуальный продукт публика не примет?
— Почему это она должна была его не принять? Публика не такая уж и глупая… И в Лондоне, и в Нью-Йорке на «Береге утопии» был аншлаг. Вообще не верю я в это разделение культуры на интеллектуальную и массовую.

— А как же кино? Вы же сами сценарист… Кино разве не расслоилось довольно четко на более или менее интеллектуальное — и некий шаблонный ширпотреб?
— Для меня этой дихотомии — интеллектуальное—массовое — просто не существует, и в кино тоже. Для меня есть три градации: кино бывает очень плохим, средней паршивости и отлично сделанным. Это касается и эротических комедий, и артхауса в равной степени. Некоторые режиссеры-»интеллектуалы» снимают невыносимое занудство, а некоторые глупенькие голливудские комедии могут быть замечательными и увлекательными. Есть старое доброе деление на хорошее и плохое — и я в него верю. Знаете, самый ужасный фильм, который я когда-либо видел, — это фильм Жан-Люка Годара 1968 года, в котором снялись «Роллинг стоунз» (Sympathy for the Devil. — А. С.) И в ситуации выбора я, безусловно, сходил бы не на Годара, а на Уолта Диснея.

III

Белинский: …Всякий раз при слове «Россия» мы начинаем смущенно ухмыляться и дергаться, как полоумные. «Россия!» А, ну да, извините. Вы же сами понимаете, глухомань: не история, а варварство; не закон, а деспотизм; не героизм, а грубая сила, и вдобавок эти всем довольные крепостные. Для мира мы лишь наглядный пример того, чего следует избегать. Но великий художник способен все изменить, я имею в виду Пушкина до, скажем, «Бориса Годунова», он теперь, конечно, исписался. Ни одной великой поэмы за годы, но даже Пушкин… Когда при слове «Россия» все будут думать о великих писателях и практически ни о чем больше, вот тогда дело будет сделано. И если на улице Лондона или Парижа вас спросят, откуда вы родом, вы сможете ответить: «Из России. Я из России, жалкий ты подкидыш!..»

(«Путешествие»)